Величие и крах Османской империи
История Османской империи
(Выписки из книги Джейма Гудвина "Величие и крах османской империи")
(Выписки из книги Джейма Гудвина "Величие и крах османской империи")
Османская империя разрасталась и затем клонилась к упадку шесть столетий. Из затерянного в холмах Анатолии бейлика, о котором в начале XIV века мало кто в мире слышал, она превратилась в государство, поглотившее остатки Византии и захватившее земли ее наследников: весь Балканский полуостров от Адриатического моря до Черного, Грецию, Сербию и Болгарию, а также Валахию и Молдавию к северу от Дуная. Была покорена Анатолия. В XV веке признанием крымскими татарами зависимости от империи и взятием Константинополя (1453) завершилось установление полного господства над Черным морем. В 1517 году османы завладели исконными землями ислама — Сирией, Египтом и Аравией вместе со священными городами Меккой и Мединой. Османская империя протянулась от Дуная до Нила, взяв под контроль торговые пути, соединявшие Ближний Восток и Европу.
В те годы это была империя исламская, воинственная, передовая и веротерпимая. Для тех, кто жил за пределами ее границ, в землях, именуемых в исламской традиции Дар-уль-харб, «Дом войны», она была источником непокоя и страха. Однако для народов, вошедших в ее подданство, Османская империя превращалась в Дар-уль-ислам, «Дом мира»; и настолько исполненным энергии и боевого духа было это государство, столь хорошо оно управлялось и столь удивительным воплощением человеческого гения представлялось современникам, что тем казалось, будто своим процветанием оно обязано силам все-таки не вполне человеческим — дьявольским или божественным, смотря на чьей стороне находился наблюдатель.
Однако в начале XVII века наметились первые признаки упадка. Средиземное море потеряло первостепенное значение в международной торговле и политике, исламский мир, казалось, впал в спячку. Народы Запада были разобщены и враждовали между собой, но именно эти дрязги толкали европейские страны на путь прогресса. В османском, то есть исламском, мире все победы были уже одержаны, все споры пресечены; закон был написан раз и навсегда, и османам, исполненным самовлюбленной гордости, оставалось лишь упрямо хранить верность прошлому.
Следующие три века существования империи сопровождались предсказаниями ее неминуемого скорого конца, но она жила — дряхлая и обветшалая, неповоротливая и насквозь коррумпированная. Она по-прежнему была удивительной страной — только теперь необычайным был ее упадок. «Государство сие превратилось в подобие старика, изъязвленного множеством болезней, которые приходят на смену юности и силе», — писал сэр Томас Роу в 1621 году. Изъязвленный старик, впрочем, пережил сэра Томаса на три сотни лет, а своих злейших врагов, Российскую и Габсбургскую империи — на целых четыре года. Только в 1878 году османы были изгнаны из Боснии; до 1882 года, пусть и номинально, османскому султану подчинялся Египет. Албания, лежащая на берегу Адриатического моря, в XV веке доставила пытавшимся усмирить ее османам больше хлопот, чем любая другая страна, однако и в 1909 году албанцы избирали депутатов в законодательное собрание, заседавшее в Константинополе.
Империя намного пережила эпоху своего великолепия. К тому времени как Наполеон высадился в Египте, мир считал ее такой же слабой, как Испания, такой же обветшавшей под мишурой древней пышности, как Венеция. Талантами империя не скудела, но им не удавалось найти столь же блестящее применение, как в былые времена. Ее лучшими моряками были греки, самыми успешными коммерсантами — армяне. Ее солдаты, прославленные повсюду своей храбростью, находились под никудышным командованием. Государственные деятели работали в невыносимой атмосфере постоянной подозрительности. И все же империя дожила до XX века
Начало и расцвет Османской империи
Ислам возник и окреп в боях.
Ислам распространяли по городам Ближнего Востока торговые караваны и завоеватели, которые называли себя гази, воинами за веру. Расстояния их не пугали. В VII веке они вышли из Аравии и обрушились на северное побережье Африки, дошли до Великой степи и раскинули шатер ислама, Дома мира, от Геркулесовых столпов до пустынь Ирана, превратив Средиземное море в исламское озеро.
Однако мало-помалу их порыв угас. Дух гази начал слабеть. Ислам остепенился, потерял отчасти свою былую энергию, но обрел притягательное обаяние, породив мусульманские цивилизации Персии, Египта и Испании, где ученые и правоведы возвысились над воинами, где журчала в фонтанах вода и шелестели страницы старинных книг. Яростная одержимость и простота первых мусульман уступила место утонченным беседам между знатоками божественного откровения и толкователями Аристотеля. В XII столетии в Дом мира вторглись христиане-крестоносцы, так что Палестина и даже Иерусалим были на время потеряны; норманны, они же викинги, ослабили господство мусульман в Средиземноморье; блеск мавританской Испании, испытывающей давление Реконкисты, уже начал тускнеть. Впрочем, изначальное исламское единство под властью одного халифа уже было нарушено расколом на суннитов и шиитов. В результате Дом мира раздирали кровопролитные войны, сражались в которых не те, кто вел спор, а армии обращенных в рабство степных кочевников-тюрок.
Среди турок ислам, казалось, обрел свой изначальный напор.
В начале XIV века новый натиск на Византию возглавил Осман из Вифинии. Он правил крошечным государством и носил самый низший титул из принятых у турок — бей, однако владения его находились на самом краю осыпающейся Византийской державы — на самом острие меча ислама, вблизи православного города Бурса, откуда рукой было подать до Мраморного моря.
Стоило Осману одержать первые победы, как под его начало стали стекаться желающие воевать: кочевники-скотоводы, искатели приключений, суфии, неудачники, безземельные крестьяне, беглецы: люди, уставшие от неразберихи, сопровождавшей упадок византийской власти, семьи, спасающиеся от жестокости монголов, и воины, которым наскучила леность своих эмиров. Даже греки из пограничных войск, которые византийские правители не баловали попечением, переходили на сторону победителей. Все эти люди составили силу, совершенно несоразмерную ничтожным владениям Османа, предопределив тем самым судьбу его потомков: владеть двумя морями, двумя континентами и священными городами ислама.
Сама близость турок производила опустошительное воздействие на сопредельные земли. При их приближении люди бежали прочь со всем своим скарбом и скотом, оставляя за собой пустоту, которая естественным образом заполнялась турками. Многие их великие победы были одержаны в битвах, где не они были нападающей стороной. Они редко сами искали повода для ссоры, но никогда не оставляли вызов без ответа.
Турки-османы нигде не были ассимилированы завоеванными народами. Они побеждали слишком быстро, слишком крепко держались за свои обычаи и слишком сильно гордились своей верой, слишком эффективной была их организация — балканским христианам просто нечему было их учить.
Начатые Османом завоевания продолжили его потомки.
В те годы это была империя исламская, воинственная, передовая и веротерпимая. Для тех, кто жил за пределами ее границ, в землях, именуемых в исламской традиции Дар-уль-харб, «Дом войны», она была источником непокоя и страха. Однако для народов, вошедших в ее подданство, Османская империя превращалась в Дар-уль-ислам, «Дом мира»; и настолько исполненным энергии и боевого духа было это государство, столь хорошо оно управлялось и столь удивительным воплощением человеческого гения представлялось современникам, что тем казалось, будто своим процветанием оно обязано силам все-таки не вполне человеческим — дьявольским или божественным, смотря на чьей стороне находился наблюдатель.
Однако в начале XVII века наметились первые признаки упадка. Средиземное море потеряло первостепенное значение в международной торговле и политике, исламский мир, казалось, впал в спячку. Народы Запада были разобщены и враждовали между собой, но именно эти дрязги толкали европейские страны на путь прогресса. В османском, то есть исламском, мире все победы были уже одержаны, все споры пресечены; закон был написан раз и навсегда, и османам, исполненным самовлюбленной гордости, оставалось лишь упрямо хранить верность прошлому.
Следующие три века существования империи сопровождались предсказаниями ее неминуемого скорого конца, но она жила — дряхлая и обветшалая, неповоротливая и насквозь коррумпированная. Она по-прежнему была удивительной страной — только теперь необычайным был ее упадок. «Государство сие превратилось в подобие старика, изъязвленного множеством болезней, которые приходят на смену юности и силе», — писал сэр Томас Роу в 1621 году. Изъязвленный старик, впрочем, пережил сэра Томаса на три сотни лет, а своих злейших врагов, Российскую и Габсбургскую империи — на целых четыре года. Только в 1878 году османы были изгнаны из Боснии; до 1882 года, пусть и номинально, османскому султану подчинялся Египет. Албания, лежащая на берегу Адриатического моря, в XV веке доставила пытавшимся усмирить ее османам больше хлопот, чем любая другая страна, однако и в 1909 году албанцы избирали депутатов в законодательное собрание, заседавшее в Константинополе.
Империя намного пережила эпоху своего великолепия. К тому времени как Наполеон высадился в Египте, мир считал ее такой же слабой, как Испания, такой же обветшавшей под мишурой древней пышности, как Венеция. Талантами империя не скудела, но им не удавалось найти столь же блестящее применение, как в былые времена. Ее лучшими моряками были греки, самыми успешными коммерсантами — армяне. Ее солдаты, прославленные повсюду своей храбростью, находились под никудышным командованием. Государственные деятели работали в невыносимой атмосфере постоянной подозрительности. И все же империя дожила до XX века
Начало и расцвет Османской империи
Ислам возник и окреп в боях.
Ислам распространяли по городам Ближнего Востока торговые караваны и завоеватели, которые называли себя гази, воинами за веру. Расстояния их не пугали. В VII веке они вышли из Аравии и обрушились на северное побережье Африки, дошли до Великой степи и раскинули шатер ислама, Дома мира, от Геркулесовых столпов до пустынь Ирана, превратив Средиземное море в исламское озеро.
Однако мало-помалу их порыв угас. Дух гази начал слабеть. Ислам остепенился, потерял отчасти свою былую энергию, но обрел притягательное обаяние, породив мусульманские цивилизации Персии, Египта и Испании, где ученые и правоведы возвысились над воинами, где журчала в фонтанах вода и шелестели страницы старинных книг. Яростная одержимость и простота первых мусульман уступила место утонченным беседам между знатоками божественного откровения и толкователями Аристотеля. В XII столетии в Дом мира вторглись христиане-крестоносцы, так что Палестина и даже Иерусалим были на время потеряны; норманны, они же викинги, ослабили господство мусульман в Средиземноморье; блеск мавританской Испании, испытывающей давление Реконкисты, уже начал тускнеть. Впрочем, изначальное исламское единство под властью одного халифа уже было нарушено расколом на суннитов и шиитов. В результате Дом мира раздирали кровопролитные войны, сражались в которых не те, кто вел спор, а армии обращенных в рабство степных кочевников-тюрок.
Среди турок ислам, казалось, обрел свой изначальный напор.
В начале XIV века новый натиск на Византию возглавил Осман из Вифинии. Он правил крошечным государством и носил самый низший титул из принятых у турок — бей, однако владения его находились на самом краю осыпающейся Византийской державы — на самом острие меча ислама, вблизи православного города Бурса, откуда рукой было подать до Мраморного моря.
Стоило Осману одержать первые победы, как под его начало стали стекаться желающие воевать: кочевники-скотоводы, искатели приключений, суфии, неудачники, безземельные крестьяне, беглецы: люди, уставшие от неразберихи, сопровождавшей упадок византийской власти, семьи, спасающиеся от жестокости монголов, и воины, которым наскучила леность своих эмиров. Даже греки из пограничных войск, которые византийские правители не баловали попечением, переходили на сторону победителей. Все эти люди составили силу, совершенно несоразмерную ничтожным владениям Османа, предопределив тем самым судьбу его потомков: владеть двумя морями, двумя континентами и священными городами ислама.
Сама близость турок производила опустошительное воздействие на сопредельные земли. При их приближении люди бежали прочь со всем своим скарбом и скотом, оставляя за собой пустоту, которая естественным образом заполнялась турками. Многие их великие победы были одержаны в битвах, где не они были нападающей стороной. Они редко сами искали повода для ссоры, но никогда не оставляли вызов без ответа.
Турки-османы нигде не были ассимилированы завоеванными народами. Они побеждали слишком быстро, слишком крепко держались за свои обычаи и слишком сильно гордились своей верой, слишком эффективной была их организация — балканским христианам просто нечему было их учить.
Начатые Османом завоевания продолжили его потомки.
-----------------------------
Первые правители зарождающейся османской империи:
1 Осман I Гази, сын Эртогрул-шаха 1300–1326
2 Орхан Гази, сын 1 1326–1360
3 Мурад I Гази, сын 2 1360–1389
4 Баязид I Молниеносный, сын 3 1389–1403
Междуцарствие 1403–1413
Первые правители зарождающейся османской империи:
1 Осман I Гази, сын Эртогрул-шаха 1300–1326
2 Орхан Гази, сын 1 1326–1360
3 Мурад I Гази, сын 2 1360–1389
4 Баязид I Молниеносный, сын 3 1389–1403
Междуцарствие 1403–1413
Мурад 1 (внук Османа) был неграмотным сыном эмира, Баязид (его сын) был уже сыном султана.
Владения Мурада, площадь которых к 1389 году составляла 260 тысяч квадратных километров, были почти поровну разделены между двумя континентами; Баязид же прибрал к рукам такие огромные пространства Анатолии, что к 1402 году площадь его державы составляла 690 тысяч квадратных километров, из которых две трети находились в Азии. Баязид вошел в турецкую историю под прозвищем Йылдырым, что значит «молния», хотя неизвестно, за что именно он его получил — то ли за молниеносные броски своих армий, то ли за внезапность.
Возмездие приняло облик татарского воителя, обладавшего могуществом и энергией большими, чем Баязид. Великий Тимур, известный в Европе как Тамерлан, родившийся в 1346 году в Самарканде, к сорока годам правил огромной империей. Столкновение было неизбежно. Баязид страстно искал битвы. Тимур вступал в войну с видимым равнодушием, но обдумывал каждый шаг с великой тщательностью. Развязка наступила в 1402 году. Армия Тимура была в два раза больше. Он победил.
Баязид умер в заточении, а его сыновья затеяли борьбу за власть. Юной Империи османов мог прийти конец.
С другой стороны, враги султана были едины не больше, чем прежде, и никто из них не показал себя в достаточной степени способным воспользоваться смутой в империи. Идея османского владычества стала уже привычной, и поступательное продвижение турок вскоре возобновилось при Мехмеде I и его сыне Мураде II. К 1430 году султаны полностью восстановили империю, которую Баязид проиграл тридцать лет назад.
Турки отняли Константинополь у греков в 1453 году при Мехмеде 11 - Завоевателе. До этого они сто с лишним лет постепенно распространяли свою власть на большую часть Балкан и запад Анатолии.
Мехмед стяжал огромную славу и авторитет в исламском мире. Поначалу Завоеватель был обескуражен прискорбным состоянием города, доставшимся ему после взятия и разграбления, однако у него был проницательный взгляд: копоть и руины не мешали ему увидеть главное. Константинополь оставался прекраснейшим городом мира.
Превратив некоторые христианские храмы в мечети, султан, тем не менее, восстановил в Константинополе патриаршество. В исключительное распоряжение патриархата было отдано тридцать шесть константинопольских церквей. Из Иерусалима был призван верховный раввин. Армянского патриарха привезли из Бурсы. Пленники из доли, положенной султану, были освобождены и вновь поселены в Стамбуле, и с тех пор после каждого похода в Грецию и Болгарию он использовал принадлежащих ему пленников, чтобы увеличить население своей столицы.
Тем временем войска султана работали в летнюю жару, ликвидируя последствия нескольких веков небрежения и запустения: чинили подземные водохранилища и акведуки, чистили сточные канавы, мостили улицы камнем. В мумифицированный город вернулось движение жизни: стояли на рейде корабли, в гавани сновали грузовые шаланды, по улицам тянулись торжественные процессии, в оживших кварталах ремесленников раздавались удары молотов. Для себя султан велел построить дворец в восточном стиле – Топкапы.
Среди законов, вышедших из дворца в его правление, был и ужасный закон о братоубийстве, который гарантировал, что империей может управлять только один человек. Этот закон, в оправдание которого (довольно натянутое) приводилась строка из Корана, в которой говорится о том, что лучше смерть принца, чем потеря провинции, предписывал султанам казнить своих братьев и племянников, чтобы предотвратить борьбу за власть.
Мурад II ввел систему девширме в 1432 году, при Мехмеде она обрела логическое завершение. Примерно раз в три года в деревни Греции и Балкан отправлялся сборщик живой дани, задачей которого было отобрать самых лучших мальчиков из христианских семей для службы султану. Для этого он сверялся с приходскими метриками, которые ему предоставляли местные священники или старейшины. После того как мальчиков доставляли в Стамбул, их рассылали в анатолийские деревни — работать, набираться сил и учить турецкий; а оттуда, будучи уже обращенными в ислам, они поступали в школы. От способностей мальчика, от его внешности («Порочная и низкая душа весьма редко обитает в человеке, чье лицо открыто и невинно»), от осанки, характера, ума, набожности и силы зависело, для какой именно службы султану он будет признан годным. С этого момента он становился и до самой своей смерти оставался рабом султана, за каждым шагом которого внимательно и оценивающе следили.
Эти юноши и их старшие товарищи представляли собой своеобразное братство рабов под покровительством султана, своего господина. Поскольку ни одного человека, рожденного мусульманином, нельзя было обратить в рабство, их собственные сыновья к этому братству не принадлежали. А значит, в империи не могло быть должностей, передающихся по наследству и у династии Великого турка не могло появиться конкурентов. Из тридцати шести великих визирей, занимавших этот пост после Халиля, тридцать четыре не были мусульманами по рождению. Из всех европейских государств в одной лишь Османской империи не было наследственной аристократии.
Капыкулу — так называли рабов султана — был оторван от семьи своих родителей, поскольку те жили далеко и принадлежали к иной вере, и отчужден от своих детей, ибо они были свободны и никак не могли воспользоваться достижениями отца для выстраивания своей собственной карьеры.
Мальчики учились, совершенствовались в военном деле, становились сильными и красивыми, а также сведущими во множестве наук; многие обнаруживали какие-либо особенные способности, например к пению или архитектуре, или, скажем, талант красиво наматывать тюрбаны (далеко не последнее искусство при дворе). Они в совершенстве усваивали традиции и обычаи дворца — самым первым делом их учили быть почтительными и соблюдать тишину. Им необходимо было смирять бурлившие в них силы и пребывать в полной покорности; зато потом, когда у них отрастали бороды, их рассылали в провинции на важные должности, ибо, как говорили турки, «для того чтобы уметь управлять, сначала нужно научиться подчиняться».
Другие выпускники дворцовой школы шли в дворцовую стражу или пополняли ряды сипахи — регулярной кавалерии султана.
Янычары, происходившие из тех же мальчиков-девширме, были людьми попроще. Из этой мускулистой братии получались садовники, привратники, помощники поваров, дровосеки, землекопы, корабелы, матросы и пехотинцы (Причем в любой момент юношу, в котором сначала проглядели какие-нибудь способности, могли направить в дворцовую школу.) Они тоже учились жить сообща, ели и спали вместе; традиции полка прививались им с самого первого дня, когда они клялись в верности своим товарищам на Коране, соли и сабле. Новобранцам выделялись постели, кишащие вшами. От них требовалось, чтобы они выглядели бодро, стирали одежду своих старших товарищей и готовили им еду. Даже вполне взрослым янычарам не дозволялось жениться: их семьей был полк. У каждого полка была своя форма и военный оркестр (задолго до того, как эту практику перенял Запад), который на марше играл музыку степенную и торжественную, а во время атаки — такую устрашающую, что у противников кровь стыла в жилах, а их лошади в страхе шарахались в стороны; на янычар же эта музыка действовала в высшей степени воодушевляюще, и если она смолкала, они бежали от врага.
Когда люди Запада осознали принцип, лежащий в основе всей этой системы, у них буквально волосы встали дыбом от ужаса.
Механизм девширме идеально подходил империи, созданной для войны: если военная добыча использовалась для финансирования новых походов, то захваченные земли поставляли все новых и новых людей, которые после обучения в столице усердно служили делу расширения границ государства.
Эта османская система подрывала убеждение в превосходстве христианства: обращение в ислам, как правило, было добровольным.
Наблюдатель XVI века назвал систему капыкулу безжалостной меритократией. «Судьба и счастье каждого поистине зависят от него самого. Все они рабы одного хозяина, от которого только и получают награды и богатство и который, с другой стороны, один волен наказывать их и предавать смерти — стоит ли удивляться, что в его присутствии и в соперничестве друг с другом они способны на изумительные свершения?» «Они подбирают людей, как мы подбираем себе лошадей. Именно поэтому они владычествуют над другими народами и с каждым днем расширяют границы своей империи. Нам такие идеи не свойственны; у нас способностями высокого положения не добиться; все определяется происхождением».
В положении капыкулу не было ничего позорного или недостойного. Их нельзя было купить или продать. С другой стороны, при всем своем могуществе они не имели ничего общего с аристократией. Мало того что они не могли передавать свои должности по наследству — все имущество, которым они владели, все их богатство было лишь атрибутом их положения в государственной иерархии, и если они это положение теряли — в случае ссылки или казни, — их имущество оставалось внутри системы.
Капыкулу жертвовали всем, чтобы достичь вершин власти, — и при этом, подобно янычарам, которым укорененная в сознании идея самоотречения не мешала разгуливать по улицам Стамбула с важным и гордым видом, им было известно, что они — лучшие люди империи.
Воспитание и образование, которое они получили, вкупе с суровой процедурой отбора, через которую им всем необходимо было пройти, прежде чем достигнуть вершины, наверняка придавали им стремление к великим свершениям и такую широту кругозора, какой не было ни у одного правящего сословия в истории человечества. Их гордость можно считать оправданной и простительной, ибо они были идеально приспособлены для того, чтобы править.
Смыслом существования Османской империи была война. Наместник любой провинции был военачальником, каждый городской стражник — янычаром; каждый горный перевал охранялся, а у каждой дороги было военное назначение. Даже самый хлипкий и кроткий ученик дворцовой школы превосходно умел обращаться с копьем и луком, а также владел приемами борьбы — любимого спорта османов.
Неожиданные вспышки мира приводили к неспокойствию, ибо люди жаждали добычи и славы.
Из записок очевидца: «Когда объявляется сбор армии, они съезжаются с такой охотой и быстротой, что можно подумать, будто их пригласили не на войну, а на свадьбу. Они собираются в течение месяца в том порядке, в котором их созывают, пехотинцы отдельно от кавалеристов, под начало назначенным им командирам, и тот же порядок они соблюдают, разбивая лагерь и готовясь к бою. На войну они идут с великим воодушевлением; многие вызываются идти вместо своих соседей, и те, кого оставляют дома, чувствуют себя несправедливо обиженными. Они утверждают, что лучше умереть на поле боя под градом стрел и копий врага, нежели дома, под слезы и причитания старух. Тех, кто погиб на войне, не оплакивают, а превозносят как святых и победителей, ставят их в пример другим и относятся к их памяти с величайшим уважением.
«Империя обладает военными силами двух видов - сухопутными и морскими. И те и другие вселяют ужас». Сухопутные силы империи, в свою очередь, тоже делились на два вида: легкую, летучую кавалерию, состоящую из представителей турецких семейств, и тяжелую, невозмутимую пехоту.
О янычарах - Они обладали как сильными сторонами, свойственными крестьянам, так и крестьянской же ограниченностью. Их взгляд был устремлен под ноги, на землю, которую нужно захватить или удерживать против превосходящих сил противника. Они очень по-крестьянски ценили пищу — до такой степени, что звания их офицеров были позаимствованы на кухне: раздатчик похлебки, водонос, повар, поваренок. Потеря знамени полка в бою считалась позором, но потеря полкового котла влекла за собой разжалование всех офицеров. Янычар, разгуливающий по улицам Стамбула, был персоной привилегированной; не будучи богат, он носил пышное одеяние и держал себя с достоинством солдата, честно заслужившего свое особенное положение среди людей, которое, в том числе, означало неподсудность обычному суду. Он был совершенной боевой машиной с головы же до пят, от верхушки белоснежного тюрбана до грубых красных туфель. На них не было никаких доспехов, а все оружие составляли кривые сабли, аркебузы и маленькие топоры или лопатки, висевшие на поясах. Они нужны скорее для рытья земли и рубки деревьев, нежели для боя; и все же это оружие, которое следует уважать, ибо оно играет важную роль при штурме городских укреплений.
Владения Мурада, площадь которых к 1389 году составляла 260 тысяч квадратных километров, были почти поровну разделены между двумя континентами; Баязид же прибрал к рукам такие огромные пространства Анатолии, что к 1402 году площадь его державы составляла 690 тысяч квадратных километров, из которых две трети находились в Азии. Баязид вошел в турецкую историю под прозвищем Йылдырым, что значит «молния», хотя неизвестно, за что именно он его получил — то ли за молниеносные броски своих армий, то ли за внезапность.
Возмездие приняло облик татарского воителя, обладавшего могуществом и энергией большими, чем Баязид. Великий Тимур, известный в Европе как Тамерлан, родившийся в 1346 году в Самарканде, к сорока годам правил огромной империей. Столкновение было неизбежно. Баязид страстно искал битвы. Тимур вступал в войну с видимым равнодушием, но обдумывал каждый шаг с великой тщательностью. Развязка наступила в 1402 году. Армия Тимура была в два раза больше. Он победил.
Баязид умер в заточении, а его сыновья затеяли борьбу за власть. Юной Империи османов мог прийти конец.
С другой стороны, враги султана были едины не больше, чем прежде, и никто из них не показал себя в достаточной степени способным воспользоваться смутой в империи. Идея османского владычества стала уже привычной, и поступательное продвижение турок вскоре возобновилось при Мехмеде I и его сыне Мураде II. К 1430 году султаны полностью восстановили империю, которую Баязид проиграл тридцать лет назад.
Турки отняли Константинополь у греков в 1453 году при Мехмеде 11 - Завоевателе. До этого они сто с лишним лет постепенно распространяли свою власть на большую часть Балкан и запад Анатолии.
Мехмед стяжал огромную славу и авторитет в исламском мире. Поначалу Завоеватель был обескуражен прискорбным состоянием города, доставшимся ему после взятия и разграбления, однако у него был проницательный взгляд: копоть и руины не мешали ему увидеть главное. Константинополь оставался прекраснейшим городом мира.
Превратив некоторые христианские храмы в мечети, султан, тем не менее, восстановил в Константинополе патриаршество. В исключительное распоряжение патриархата было отдано тридцать шесть константинопольских церквей. Из Иерусалима был призван верховный раввин. Армянского патриарха привезли из Бурсы. Пленники из доли, положенной султану, были освобождены и вновь поселены в Стамбуле, и с тех пор после каждого похода в Грецию и Болгарию он использовал принадлежащих ему пленников, чтобы увеличить население своей столицы.
Тем временем войска султана работали в летнюю жару, ликвидируя последствия нескольких веков небрежения и запустения: чинили подземные водохранилища и акведуки, чистили сточные канавы, мостили улицы камнем. В мумифицированный город вернулось движение жизни: стояли на рейде корабли, в гавани сновали грузовые шаланды, по улицам тянулись торжественные процессии, в оживших кварталах ремесленников раздавались удары молотов. Для себя султан велел построить дворец в восточном стиле – Топкапы.
Среди законов, вышедших из дворца в его правление, был и ужасный закон о братоубийстве, который гарантировал, что империей может управлять только один человек. Этот закон, в оправдание которого (довольно натянутое) приводилась строка из Корана, в которой говорится о том, что лучше смерть принца, чем потеря провинции, предписывал султанам казнить своих братьев и племянников, чтобы предотвратить борьбу за власть.
Мурад II ввел систему девширме в 1432 году, при Мехмеде она обрела логическое завершение. Примерно раз в три года в деревни Греции и Балкан отправлялся сборщик живой дани, задачей которого было отобрать самых лучших мальчиков из христианских семей для службы султану. Для этого он сверялся с приходскими метриками, которые ему предоставляли местные священники или старейшины. После того как мальчиков доставляли в Стамбул, их рассылали в анатолийские деревни — работать, набираться сил и учить турецкий; а оттуда, будучи уже обращенными в ислам, они поступали в школы. От способностей мальчика, от его внешности («Порочная и низкая душа весьма редко обитает в человеке, чье лицо открыто и невинно»), от осанки, характера, ума, набожности и силы зависело, для какой именно службы султану он будет признан годным. С этого момента он становился и до самой своей смерти оставался рабом султана, за каждым шагом которого внимательно и оценивающе следили.
Эти юноши и их старшие товарищи представляли собой своеобразное братство рабов под покровительством султана, своего господина. Поскольку ни одного человека, рожденного мусульманином, нельзя было обратить в рабство, их собственные сыновья к этому братству не принадлежали. А значит, в империи не могло быть должностей, передающихся по наследству и у династии Великого турка не могло появиться конкурентов. Из тридцати шести великих визирей, занимавших этот пост после Халиля, тридцать четыре не были мусульманами по рождению. Из всех европейских государств в одной лишь Османской империи не было наследственной аристократии.
Капыкулу — так называли рабов султана — был оторван от семьи своих родителей, поскольку те жили далеко и принадлежали к иной вере, и отчужден от своих детей, ибо они были свободны и никак не могли воспользоваться достижениями отца для выстраивания своей собственной карьеры.
Мальчики учились, совершенствовались в военном деле, становились сильными и красивыми, а также сведущими во множестве наук; многие обнаруживали какие-либо особенные способности, например к пению или архитектуре, или, скажем, талант красиво наматывать тюрбаны (далеко не последнее искусство при дворе). Они в совершенстве усваивали традиции и обычаи дворца — самым первым делом их учили быть почтительными и соблюдать тишину. Им необходимо было смирять бурлившие в них силы и пребывать в полной покорности; зато потом, когда у них отрастали бороды, их рассылали в провинции на важные должности, ибо, как говорили турки, «для того чтобы уметь управлять, сначала нужно научиться подчиняться».
Другие выпускники дворцовой школы шли в дворцовую стражу или пополняли ряды сипахи — регулярной кавалерии султана.
Янычары, происходившие из тех же мальчиков-девширме, были людьми попроще. Из этой мускулистой братии получались садовники, привратники, помощники поваров, дровосеки, землекопы, корабелы, матросы и пехотинцы (Причем в любой момент юношу, в котором сначала проглядели какие-нибудь способности, могли направить в дворцовую школу.) Они тоже учились жить сообща, ели и спали вместе; традиции полка прививались им с самого первого дня, когда они клялись в верности своим товарищам на Коране, соли и сабле. Новобранцам выделялись постели, кишащие вшами. От них требовалось, чтобы они выглядели бодро, стирали одежду своих старших товарищей и готовили им еду. Даже вполне взрослым янычарам не дозволялось жениться: их семьей был полк. У каждого полка была своя форма и военный оркестр (задолго до того, как эту практику перенял Запад), который на марше играл музыку степенную и торжественную, а во время атаки — такую устрашающую, что у противников кровь стыла в жилах, а их лошади в страхе шарахались в стороны; на янычар же эта музыка действовала в высшей степени воодушевляюще, и если она смолкала, они бежали от врага.
Когда люди Запада осознали принцип, лежащий в основе всей этой системы, у них буквально волосы встали дыбом от ужаса.
Механизм девширме идеально подходил империи, созданной для войны: если военная добыча использовалась для финансирования новых походов, то захваченные земли поставляли все новых и новых людей, которые после обучения в столице усердно служили делу расширения границ государства.
Эта османская система подрывала убеждение в превосходстве христианства: обращение в ислам, как правило, было добровольным.
Наблюдатель XVI века назвал систему капыкулу безжалостной меритократией. «Судьба и счастье каждого поистине зависят от него самого. Все они рабы одного хозяина, от которого только и получают награды и богатство и который, с другой стороны, один волен наказывать их и предавать смерти — стоит ли удивляться, что в его присутствии и в соперничестве друг с другом они способны на изумительные свершения?» «Они подбирают людей, как мы подбираем себе лошадей. Именно поэтому они владычествуют над другими народами и с каждым днем расширяют границы своей империи. Нам такие идеи не свойственны; у нас способностями высокого положения не добиться; все определяется происхождением».
В положении капыкулу не было ничего позорного или недостойного. Их нельзя было купить или продать. С другой стороны, при всем своем могуществе они не имели ничего общего с аристократией. Мало того что они не могли передавать свои должности по наследству — все имущество, которым они владели, все их богатство было лишь атрибутом их положения в государственной иерархии, и если они это положение теряли — в случае ссылки или казни, — их имущество оставалось внутри системы.
Капыкулу жертвовали всем, чтобы достичь вершин власти, — и при этом, подобно янычарам, которым укорененная в сознании идея самоотречения не мешала разгуливать по улицам Стамбула с важным и гордым видом, им было известно, что они — лучшие люди империи.
Воспитание и образование, которое они получили, вкупе с суровой процедурой отбора, через которую им всем необходимо было пройти, прежде чем достигнуть вершины, наверняка придавали им стремление к великим свершениям и такую широту кругозора, какой не было ни у одного правящего сословия в истории человечества. Их гордость можно считать оправданной и простительной, ибо они были идеально приспособлены для того, чтобы править.
Смыслом существования Османской империи была война. Наместник любой провинции был военачальником, каждый городской стражник — янычаром; каждый горный перевал охранялся, а у каждой дороги было военное назначение. Даже самый хлипкий и кроткий ученик дворцовой школы превосходно умел обращаться с копьем и луком, а также владел приемами борьбы — любимого спорта османов.
Неожиданные вспышки мира приводили к неспокойствию, ибо люди жаждали добычи и славы.
Из записок очевидца: «Когда объявляется сбор армии, они съезжаются с такой охотой и быстротой, что можно подумать, будто их пригласили не на войну, а на свадьбу. Они собираются в течение месяца в том порядке, в котором их созывают, пехотинцы отдельно от кавалеристов, под начало назначенным им командирам, и тот же порядок они соблюдают, разбивая лагерь и готовясь к бою. На войну они идут с великим воодушевлением; многие вызываются идти вместо своих соседей, и те, кого оставляют дома, чувствуют себя несправедливо обиженными. Они утверждают, что лучше умереть на поле боя под градом стрел и копий врага, нежели дома, под слезы и причитания старух. Тех, кто погиб на войне, не оплакивают, а превозносят как святых и победителей, ставят их в пример другим и относятся к их памяти с величайшим уважением.
«Империя обладает военными силами двух видов - сухопутными и морскими. И те и другие вселяют ужас». Сухопутные силы империи, в свою очередь, тоже делились на два вида: легкую, летучую кавалерию, состоящую из представителей турецких семейств, и тяжелую, невозмутимую пехоту.
О янычарах - Они обладали как сильными сторонами, свойственными крестьянам, так и крестьянской же ограниченностью. Их взгляд был устремлен под ноги, на землю, которую нужно захватить или удерживать против превосходящих сил противника. Они очень по-крестьянски ценили пищу — до такой степени, что звания их офицеров были позаимствованы на кухне: раздатчик похлебки, водонос, повар, поваренок. Потеря знамени полка в бою считалась позором, но потеря полкового котла влекла за собой разжалование всех офицеров. Янычар, разгуливающий по улицам Стамбула, был персоной привилегированной; не будучи богат, он носил пышное одеяние и держал себя с достоинством солдата, честно заслужившего свое особенное положение среди людей, которое, в том числе, означало неподсудность обычному суду. Он был совершенной боевой машиной с головы же до пят, от верхушки белоснежного тюрбана до грубых красных туфель. На них не было никаких доспехов, а все оружие составляли кривые сабли, аркебузы и маленькие топоры или лопатки, висевшие на поясах. Они нужны скорее для рытья земли и рубки деревьев, нежели для боя; и все же это оружие, которое следует уважать, ибо оно играет важную роль при штурме городских укреплений.
Сипахи, то есть кавалеристы, всегда были исключительно турками и мусульманами по рождению, потомками гази былых дней как в переносном, так и в самом прямом смысле слова. Когда сипахи садился на коня и брал в руки лук, а в ушах у него звенел клич командира: «За мной, мои волки!» — он превращался если и не в первого со времен мифической древности кентавра, взявшего в руки оружие, то, во всяком случае, в единое стремительное целое со своим скакуном. Лишившись коня во время военной кампании, он мог лишь беспомощно стоять на обочине, положив седло себе на голову и безмолвно взывая к милости какого-нибудь сильного мира сего, который даст ему новую лошадь.
Сипахи были разбросаны по империи и всегда находились в движении: с постоя на постой, а оттуда — на войну. На протяжении всей своей истории они сохраняли частицу вольного духа гази и некоторые из их обычаев.
Мечтой каждого всадника было поступить на службу в регулярную армию и получить тимар, доход с которого позволял его владельцу заниматься только военным делом. Больные приказывали нести себя на войну в постелях, тимариотов грудного возраста привозили в люльках. Тимар был не более чем удобной формой платы за военную службу — владение им означало, что тимариот получает право, в соразмерности со своими заслугами, собирать часть государственных налогов и оставлять их себе. Вся земля империи и все налоги населяющих ее людей принадлежали султану, который часть своих доходов отдавал напрямую подданным в обмен на службу. Рядовой кавалерист получал доходы с тимара — например, маленькой деревни. Его командиру могли выделить зеамет — доход с нескольких небольших деревень и, может быть, с рынка. Высшие чиновники провинции получали хас, представлявший собой совокупность разного рода доходов, собираемых в землях, которыми они управляли от имени султана.
Когда границы империи расширялись, сипахи мог быть перемещен на новую территорию; за военные подвиги его могли наградить; однако он оставался целиком и полностью в распоряжении султана, которому принадлежало и все его имущество
Со сменой одного поколения другим, ресурсы империи неизменно подвергались ревизии. Налоги, пошлины, расходы, денежные вознаграждения, рыночные сборы, стоимость земель и крестьянского имущества — все тщательно пересчитывалось, чтобы можно было постоянно регулировать и корректировать распределение тимаров. «Ссади турка с коня, — было однажды сказано, — и получишь чиновника». Однако каждый чиновник империи продолжал, пусть и в переносном смысле, чувствовать под собой седло.
В лагерях западных армий царили неразбериха, пьянство и распутство. Обстановка в османском военном лагере напоминала чинный званый ужин. Тишину и спокойствие нарушали лишь постукивание молотка, которым забивают колышки шатра, покашливание верблюдов да бульканье котлов с варящимся рисом. «Думаю, в мире нет правителя, — писал византийский хронист Халкокондил, — чье войско и лагерь пребывали бы в лучшем порядке. Они всегда располагают изобилием съестных припасов, а лагерь разбивают без малейшей суеты и замешательства».
Сипахи были разбросаны по империи и всегда находились в движении: с постоя на постой, а оттуда — на войну. На протяжении всей своей истории они сохраняли частицу вольного духа гази и некоторые из их обычаев.
Мечтой каждого всадника было поступить на службу в регулярную армию и получить тимар, доход с которого позволял его владельцу заниматься только военным делом. Больные приказывали нести себя на войну в постелях, тимариотов грудного возраста привозили в люльках. Тимар был не более чем удобной формой платы за военную службу — владение им означало, что тимариот получает право, в соразмерности со своими заслугами, собирать часть государственных налогов и оставлять их себе. Вся земля империи и все налоги населяющих ее людей принадлежали султану, который часть своих доходов отдавал напрямую подданным в обмен на службу. Рядовой кавалерист получал доходы с тимара — например, маленькой деревни. Его командиру могли выделить зеамет — доход с нескольких небольших деревень и, может быть, с рынка. Высшие чиновники провинции получали хас, представлявший собой совокупность разного рода доходов, собираемых в землях, которыми они управляли от имени султана.
Когда границы империи расширялись, сипахи мог быть перемещен на новую территорию; за военные подвиги его могли наградить; однако он оставался целиком и полностью в распоряжении султана, которому принадлежало и все его имущество
Со сменой одного поколения другим, ресурсы империи неизменно подвергались ревизии. Налоги, пошлины, расходы, денежные вознаграждения, рыночные сборы, стоимость земель и крестьянского имущества — все тщательно пересчитывалось, чтобы можно было постоянно регулировать и корректировать распределение тимаров. «Ссади турка с коня, — было однажды сказано, — и получишь чиновника». Однако каждый чиновник империи продолжал, пусть и в переносном смысле, чувствовать под собой седло.
В лагерях западных армий царили неразбериха, пьянство и распутство. Обстановка в османском военном лагере напоминала чинный званый ужин. Тишину и спокойствие нарушали лишь постукивание молотка, которым забивают колышки шатра, покашливание верблюдов да бульканье котлов с варящимся рисом. «Думаю, в мире нет правителя, — писал византийский хронист Халкокондил, — чье войско и лагерь пребывали бы в лучшем порядке. Они всегда располагают изобилием съестных припасов, а лагерь разбивают без малейшей суеты и замешательства».
Подлинная сила империи заключалась в способности стремительно перемещать самое себя в пространстве. Так, во время последней осады Вены подле австрийской столицы вырос полотняный город — причем он был больше ее и куда более упорядоченно устроен; в нем даже были оранжерея и сад для великого визиря. «Вот он, османский порядок», — писал Турсун-бей о том, с какой поразительной быстротой и завидной аккуратностью турки разбивали лагерь после дневного марша, так что за какой-то час посреди полей и лугов вырастал целый город
Венецианец Морозини, не имевший ни малейшего желания восхищаться Османской империей, нехотя признавал, что система, принятая турками, позволяет султану «содержать такую огромную армию, какую не смог бы создать ни один другой правитель, даже если бы он ежегодно тратил на своих солдат по десять с половиной миллионов золотых дукатов». Западные феодальные правители, желающие собрать армию, были вынуждены обхаживать своих вассалов или угрожать им, торговаться с могущественными магнатами или гражданами вольных городов, или же брать огромные займы — а османская армия собиралась мгновенно, причем содержание всем ее солдатам было уже выплачено.
«В бою они никогда не проявляют ни малейшей заботы о своей жизни; они могут долгое время обходиться без хлеба и вина, питаясь ячменем и запивая его водой».
Османы тщательно изучали все аспекты войны, не упуская ни единого источника информации. Разветвленная шпионская сеть доносила точные сведения о силе и передвижениях противника, а также о разного рода затруднениях, которые он испытывает и которыми можно воспользоваться. Зимой каждая последняя кампания становилась предметом подробного анализа. Изучалось, насколько оправданным было применение новых способов ведения войны, тактических схем и видов оружия. Отмечались просчеты - как свои, так и противника.
Что касается обороны, то христианский мир напоминал броненосца: нагромождение крепостных башен, замки, закованные в броню рыцари, кольчуги, латы, булавы настолько тяжелые, что современному человеку не поднять их и двумя руками. Янычары никогда не пользовались огнестрельным оружием, а сипахи попробовали (в Персии в 1556 году), и им оно не понравилось. Вскоре сипахи уже умоляли вернуть им луки и стрелы. Да, можно назвать их отсталыми и глупыми, но ведь они еще мальчишками несколько лет учились сгибать легкий лук задолго до того, как им разрешали применить его на деле, и в руках сипахи лук был куда более точным, удобным, легким и чистым оружием, чем первые ружья. Оценив мушкет по достоинству, сипахи потеряли к нему всякий интерес. Потом Запад улучшил огнестрельное оружие, но сипахи не обратили на это внимания.
Венецианец Морозини, не имевший ни малейшего желания восхищаться Османской империей, нехотя признавал, что система, принятая турками, позволяет султану «содержать такую огромную армию, какую не смог бы создать ни один другой правитель, даже если бы он ежегодно тратил на своих солдат по десять с половиной миллионов золотых дукатов». Западные феодальные правители, желающие собрать армию, были вынуждены обхаживать своих вассалов или угрожать им, торговаться с могущественными магнатами или гражданами вольных городов, или же брать огромные займы — а османская армия собиралась мгновенно, причем содержание всем ее солдатам было уже выплачено.
«В бою они никогда не проявляют ни малейшей заботы о своей жизни; они могут долгое время обходиться без хлеба и вина, питаясь ячменем и запивая его водой».
Османы тщательно изучали все аспекты войны, не упуская ни единого источника информации. Разветвленная шпионская сеть доносила точные сведения о силе и передвижениях противника, а также о разного рода затруднениях, которые он испытывает и которыми можно воспользоваться. Зимой каждая последняя кампания становилась предметом подробного анализа. Изучалось, насколько оправданным было применение новых способов ведения войны, тактических схем и видов оружия. Отмечались просчеты - как свои, так и противника.
Что касается обороны, то христианский мир напоминал броненосца: нагромождение крепостных башен, замки, закованные в броню рыцари, кольчуги, латы, булавы настолько тяжелые, что современному человеку не поднять их и двумя руками. Янычары никогда не пользовались огнестрельным оружием, а сипахи попробовали (в Персии в 1556 году), и им оно не понравилось. Вскоре сипахи уже умоляли вернуть им луки и стрелы. Да, можно назвать их отсталыми и глупыми, но ведь они еще мальчишками несколько лет учились сгибать легкий лук задолго до того, как им разрешали применить его на деле, и в руках сипахи лук был куда более точным, удобным, легким и чистым оружием, чем первые ружья. Оценив мушкет по достоинству, сипахи потеряли к нему всякий интерес. Потом Запад улучшил огнестрельное оружие, но сипахи не обратили на это внимания.
Османы были рождены для движения, и это делало их воинами, ибо на границах империи движение неминуемо означало войну. К смерти и неудачам они относились с фатализмом, подобно тому как безропотно принимали тяготы своего общественного положения. Обычной реакцией османского паши на приказ о его собственной казни было не возмущение, а удивление, порой трагикомичное, за которым следовало смирение со своей участью. Однажды было сказано, что непрестанное движение турок на запад было вызвано не столько жаждой завоеваний, сколько стремлением осуществить свое предназначение.
Султаны постоянно навещали границы своих владений, и вместе с ними весь цвет империи двигался то на запад, к Дунаю, то на восток, к Евфрату. Христианский мир, казалось, съеживается от одного лишь соседства османского государства.
Иностранцы завидовали быстроте, с которой в империи вершится правосудие; турецкие всадники мчались, как ветер, до глубины души поразив одного путешественника XIX века, который полагал, что тридцать миль в день для человека, едущего верхом, весьма и весьма немало. «Здесь же, — рассказывал он, — 100 миль в день считается быстрой ездой, 150 — самой быстрой; преодолеть 600 миль за четыре с половиной дня или 1200 за десять — и впрямь подвиг, но не такой уж редкий».
В моменты уныния венецианцы, которые знали турок лучше всех прочих христианских народов и могли подсчитать, что доходы султана превышают его расходы, приходили к убеждению в том, что османы, несомненно, добьются успеха в осуществлении своего эсхатологического проекта создания всемирной империи.
Как ни крути, все говорило о том, что османы и исламский мир имели на своей стороне значительное преимущество, и, как писал в 1573 году некто Барбето, сопротивление бесполезно.
Османы были страшны в бою, но правили завоеванными землями мягко. Сама природа перешедших в их руки владений диктовала необходимость самоуправления на подчиненных территориях, ибо одно дело собрать громадную армию и двинуть ее к границе, и совсем другое — проникать в каждую укромную долину и ущелье этой на редкость гористой империи и управлять живущими там людьми, вдаваясь во все подробности их жизни. При всем своем блеске и воинском духе, при всех богатствах, рекой текших в Константинополь, империя по сути своей была страной пастухов и гор.
Османы интересовались эффективными формами самоуправления. Они включили в состав собственного законодательства саксонские законы о рудном деле, унаследованные ими вместе с балканскими рудниками, и превратили сербских войнуков в военную организацию на своей службе. «Турки испытывают глубокое уважение к обычаям других народов, — полагал Бусбек, — даже если они идут вразрез с их религиозными убеждениями».
Власти империи считали необходимым, чтобы каждый подданный принадлежал к некой управляемой группе людей, будь то свита какого-нибудь могущественного человека, или один из ремесленных цехов, которые регулировали качество и стоимость изделий, производимых их членами, предписывали им, где жить, но оказывали поддержку в тяжелые времена, или полк, или религиозное братство, или хотя бы просто деревня, за которую отвечает старейшина.
Каждый, в зависимости от своей веры, принадлежал к тому или иному миллету, и до тех пор, пока миллет не вступал в конфликт с исламской организацией общества, платил налоги и вел себя мирно, его верхушке предоставлялась свобода в управлении своими единоверцами.
Принадлежность к той или иной религии значила больше, чем принадлежность классовая: ни один человек, добросовестно выполняющий роль, к которой был предназначен, не мог считаться презренным.
Приятельские отношения между рабами и их хозяевами неизменно удивляли пришельцев с Запада, но не будем забывать, что положение раба никоим образом не означало унижения и не порождало чувства вины. Рабство было всего лишь одним из способов вписать человека в общественные отношения.
Принцип коллективной ответственности был одним из непременных условий османской власти, подобно дани мальчиками.
СУЛТАН. В централизованном государстве османов власти султана отводились исключительная роль. Его сила соответствовала силе всей империи. В промежутке между смертью одного султана и тем моментом, когда следующего опоясывали мечом Османа, амбиции и зависть, прежде намертво стиснутые каркасом преданности и беспрекословного послушания, вырывались на свободу; это был полдень империи, час беззакония и нечистой силы. Сановники, осведомленные о смерти султана, во что бы то ни стало старались сделать так, чтобы о ней не стало известно раньше времени, и посылали гонца к пользующемуся их поддержкой наследнику — ибо наследование престола было одной из тех материй, относительно которых ислам не давал никаких указаний.
Вступление на трон нового султана возвращало империю к началу ее циклического орнамента. Государство увяло и умерло в период междуцарствия; явление нового государя, прошедшего, по воле Аллаха, невредимым через все опасности и испытания, возвещало наступление начала весны.
Султаны постоянно навещали границы своих владений, и вместе с ними весь цвет империи двигался то на запад, к Дунаю, то на восток, к Евфрату. Христианский мир, казалось, съеживается от одного лишь соседства османского государства.
Иностранцы завидовали быстроте, с которой в империи вершится правосудие; турецкие всадники мчались, как ветер, до глубины души поразив одного путешественника XIX века, который полагал, что тридцать миль в день для человека, едущего верхом, весьма и весьма немало. «Здесь же, — рассказывал он, — 100 миль в день считается быстрой ездой, 150 — самой быстрой; преодолеть 600 миль за четыре с половиной дня или 1200 за десять — и впрямь подвиг, но не такой уж редкий».
В моменты уныния венецианцы, которые знали турок лучше всех прочих христианских народов и могли подсчитать, что доходы султана превышают его расходы, приходили к убеждению в том, что османы, несомненно, добьются успеха в осуществлении своего эсхатологического проекта создания всемирной империи.
Как ни крути, все говорило о том, что османы и исламский мир имели на своей стороне значительное преимущество, и, как писал в 1573 году некто Барбето, сопротивление бесполезно.
Османы были страшны в бою, но правили завоеванными землями мягко. Сама природа перешедших в их руки владений диктовала необходимость самоуправления на подчиненных территориях, ибо одно дело собрать громадную армию и двинуть ее к границе, и совсем другое — проникать в каждую укромную долину и ущелье этой на редкость гористой империи и управлять живущими там людьми, вдаваясь во все подробности их жизни. При всем своем блеске и воинском духе, при всех богатствах, рекой текших в Константинополь, империя по сути своей была страной пастухов и гор.
Османы интересовались эффективными формами самоуправления. Они включили в состав собственного законодательства саксонские законы о рудном деле, унаследованные ими вместе с балканскими рудниками, и превратили сербских войнуков в военную организацию на своей службе. «Турки испытывают глубокое уважение к обычаям других народов, — полагал Бусбек, — даже если они идут вразрез с их религиозными убеждениями».
Власти империи считали необходимым, чтобы каждый подданный принадлежал к некой управляемой группе людей, будь то свита какого-нибудь могущественного человека, или один из ремесленных цехов, которые регулировали качество и стоимость изделий, производимых их членами, предписывали им, где жить, но оказывали поддержку в тяжелые времена, или полк, или религиозное братство, или хотя бы просто деревня, за которую отвечает старейшина.
Каждый, в зависимости от своей веры, принадлежал к тому или иному миллету, и до тех пор, пока миллет не вступал в конфликт с исламской организацией общества, платил налоги и вел себя мирно, его верхушке предоставлялась свобода в управлении своими единоверцами.
Принадлежность к той или иной религии значила больше, чем принадлежность классовая: ни один человек, добросовестно выполняющий роль, к которой был предназначен, не мог считаться презренным.
Приятельские отношения между рабами и их хозяевами неизменно удивляли пришельцев с Запада, но не будем забывать, что положение раба никоим образом не означало унижения и не порождало чувства вины. Рабство было всего лишь одним из способов вписать человека в общественные отношения.
Принцип коллективной ответственности был одним из непременных условий османской власти, подобно дани мальчиками.
СУЛТАН. В централизованном государстве османов власти султана отводились исключительная роль. Его сила соответствовала силе всей империи. В промежутке между смертью одного султана и тем моментом, когда следующего опоясывали мечом Османа, амбиции и зависть, прежде намертво стиснутые каркасом преданности и беспрекословного послушания, вырывались на свободу; это был полдень империи, час беззакония и нечистой силы. Сановники, осведомленные о смерти султана, во что бы то ни стало старались сделать так, чтобы о ней не стало известно раньше времени, и посылали гонца к пользующемуся их поддержкой наследнику — ибо наследование престола было одной из тех материй, относительно которых ислам не давал никаких указаний.
Вступление на трон нового султана возвращало империю к началу ее циклического орнамента. Государство увяло и умерло в период междуцарствия; явление нового государя, прошедшего, по воле Аллаха, невредимым через все опасности и испытания, возвещало наступление начала весны.
Расцветом империи стали завоевания Селима Первого - Грозного и правление его сына - Сулеймана Великолепного1520–1566. Сулейман правил сорок семь лет, и тридцать из них он провел в походах, неутомимо и решительно переходя от одной задачи к другой: Египет, Родос, Белград, Венгрия, Тебриз, Багдад, Вена. Но в последние годы жизни больной и стареющий султан сам ослабил империю – умертвив сильных и способных сыновей и оставив власть в наследство самому никчемному сыну от любимой жены Раксаны.
Так в 1566 году султаном стал Селим 2, прозванный Пьяницей.
В 1570 году великий визирь Сулеймана, Мехмед Соколлу, взял Кипр для никчемного Селима II, который умер четыре года спустя. Сам Соколлу считал это предприятие ненужным, поскольку был убежден, что империя устала, нуждается в отдыхе и должна вести себя осторожно; однако нападение на принадлежавший венецианцам Кипр было ценой, которую он заплатил, чтобы остаться у власти. Для империи это оказалось поворотным моментом.
Что отличало эту османскую агрессию от предыдущих предприятий подобного рода, так это реакция Европы. Нападение на Кипр было повсеместно воспринято как форменное беззаконие, как будто турецкие завоевания теперь были не чем-то само собой разумеющимся и ожидаемым, а возмутительным нарушением мирового порядка. Причина нападения, сочли европейские державы, заслуживала решительного осуждения: прихоть алкоголика, науськанного подстрекателем-евреем.
Старение Османской империи
У османской империи ещё были новые завоевания, и она продолжала удерживать громадные территории, но султаны уже редко покидали свой дворец и постепенно подлинная власть переходила к матерям и жёнам султанов, к великим визирям, а затем и к войску, все менее послушному своему владыке. В 1589 г. произошёл первый мятеж янычар, а в 1622 году янычары свергли султана Османа 2 (как раз через 300 лет после первых крупных завоеваний Османа 1 и за 300 лет до изгнания последнего султана).
Растущая отсталость кавалерии, бегство крестьян с земли, коллапс системы учета налогоплательщиков, постоянная нехватка денег, неожиданная и непостижимая инфляция, вызванная появлением дешевого американского серебра, и скромные способности преемников Сулеймана — все это рождало ощущение, что поступь империи начинает замедляться.
Поскольку теперь все, начиная с султана, предпочитали сидеть дома, османы стали интересоваться хорошей мебелью, пищей и даже вином. Капыкулу стали изнежены; паша больше не довольствовался «хлебом и рисом, ковром и подушкой», прошли те времена, когда его статус определялся «исключительно тем, сколько он имеет рабов и лошадей, которых может поставить на службу своему повелителю».
Так в 1566 году султаном стал Селим 2, прозванный Пьяницей.
В 1570 году великий визирь Сулеймана, Мехмед Соколлу, взял Кипр для никчемного Селима II, который умер четыре года спустя. Сам Соколлу считал это предприятие ненужным, поскольку был убежден, что империя устала, нуждается в отдыхе и должна вести себя осторожно; однако нападение на принадлежавший венецианцам Кипр было ценой, которую он заплатил, чтобы остаться у власти. Для империи это оказалось поворотным моментом.
Что отличало эту османскую агрессию от предыдущих предприятий подобного рода, так это реакция Европы. Нападение на Кипр было повсеместно воспринято как форменное беззаконие, как будто турецкие завоевания теперь были не чем-то само собой разумеющимся и ожидаемым, а возмутительным нарушением мирового порядка. Причина нападения, сочли европейские державы, заслуживала решительного осуждения: прихоть алкоголика, науськанного подстрекателем-евреем.
Старение Османской империи
У османской империи ещё были новые завоевания, и она продолжала удерживать громадные территории, но султаны уже редко покидали свой дворец и постепенно подлинная власть переходила к матерям и жёнам султанов, к великим визирям, а затем и к войску, все менее послушному своему владыке. В 1589 г. произошёл первый мятеж янычар, а в 1622 году янычары свергли султана Османа 2 (как раз через 300 лет после первых крупных завоеваний Османа 1 и за 300 лет до изгнания последнего султана).
Растущая отсталость кавалерии, бегство крестьян с земли, коллапс системы учета налогоплательщиков, постоянная нехватка денег, неожиданная и непостижимая инфляция, вызванная появлением дешевого американского серебра, и скромные способности преемников Сулеймана — все это рождало ощущение, что поступь империи начинает замедляться.
Поскольку теперь все, начиная с султана, предпочитали сидеть дома, османы стали интересоваться хорошей мебелью, пищей и даже вином. Капыкулу стали изнежены; паша больше не довольствовался «хлебом и рисом, ковром и подушкой», прошли те времена, когда его статус определялся «исключительно тем, сколько он имеет рабов и лошадей, которых может поставить на службу своему повелителю».
Первым десяти правителям династии, от Осман-бея до султана Сулеймана, умершего в 1566 году, повезло больше, чем их потомкам. Первые султаны готовили своих сыновей к власти, назначая их наместниками в провинции и окружая мудрыми советниками. Они правили в среднем по двадцать семь лет, возглавляли военные кампании, выигрывали битвы и получали уважительные прозвища: Грозный, Великолепный, Завоеватель. В следующее столетие султаны проводили на троне в среднем по двенадцать лет. Из десяти ближайших преемников Сулеймана пятеро были свергнуты и двое убиты. Среди двадцати шести султанов, правивших после смерти Великолепного, были Пьяница (Селим), Безумный (Ибрагим) и Проклятый (по крайней мере так европейская желтая пресса называла Абдул-Хамида). Многие из них производили впечатление психически нездоровых людей.
Когда на трон в 1595 году взошел Мехмед III, из ворот дворца вынесли девятнадцать трупов его братьев. Зрелище ужасной процессии, движущейся по улицам, опечалило даже ко всему привычных стамбульцев. Заодно были убиты и все сестры Мехмеда, но их город оплакивал меньше.
Преемник Мехмеда - Ахмед I не стал приводить закон в исполнение. После его вступления на престол в 1603 году османских принцев не убивали, что называется, в установленном порядке. Однако они оказались запертыми во дворце. В помещениях гарема начали скапливаться дядья и братья, и железный закон наследования власти самым способным сменился правом старшинства.
Принцев держали взаперти во внутренней части гарема, известной под названием Кафес — Клетка, где они ждали смерти, насильственной или естественной, или коронации, проводя свои дни в полном безделье, ублажаемые наложницами, неспособными производить потомство, полностью оторванные от течения жизни.
Занимать высокие посты было опасно. Шансы на выживание великого визиря равнялись одному к десяти, и один из них сравнил себя с муравьем, «которому Бог дает крылья лишь для его скорейшей погибели». Однако и сами султаны подвергались риску не меньшему, чем их подданные. Из тридцати шести султанов, опоясанных мечом Османа, семнадцать были низложены. Европейцы приобрели привычку винить османских владык в неслыханной тирании как раз в тот период, когда любая военная неудача могла стоить султану трона. Власть потихоньку ускользнула из рук султанов и перешла к их подданным.
Усиливалась коррупция, привычка требовать деньги за любую услугу укоренялась все глубже. Большую часть XVI века акче, османская серебряная монета, был весьма стабильной валютой Однако в 1600 году за золотой нужно было выложить уже 280 «кабацких монет», как называли акче. К тому времени финансовая основа, позволяющая строить долгосрочные планы, равно как и уверенность в том, что по мере роста территории империя будет с каждым днем богатеть, пошла в разнос. Акче, как пишет современный турецкий историк, «стали легкими, как листья миндального дерева, и ничего не стоящими, как капли росы».
Церемониальный порядок империи, некогда стройный, как гармония небесных сфер, стал сбоить и спотыкаться. Прежде султаны правили по семь, одиннадцать, двадцать лет, а теперь в среднем задерживались на троне лет на пять-шесть. Господари Молдавии и Валахии сменяли друг друга каждый год, тогда как раньше — раз в три года.
В кошмарный период между 1644 и 1656 годом, ставший апогеем «женского султаната», сменилось восемнадцать великих визирей, двенадцать великих муфтиев и восемнадцать капудан-пашей. Старый обычай содержать свиту, соответствующую рангу вельможи, только усиливал неразбериху, поскольку каждому сановнику нужно было подыскать места для целого косяка мелкой рыбешки; поскольку срок, проведенный ими на той или иной должности, обещал быть непродолжительным, они стремились любыми средствами взобраться повыше.
Татарская Орда по-прежнему совершала свои ужасные набеги: с невероятной скоростью преодолевала огромные расстояния, незаметно углубляясь на вражескую территорию, и затем внезапно разворачивалась, чтобы грабить, жечь и убивать на обратном пути. Однако османской армии, как единому целому, едва удавалось добраться до границы до наступления осенней распутицы.
Армия росла с каждым годом.
В 1595 году жалованье получали 48 тысяч солдат; в 1652-м — 85 тысяч, почти вдвое больше.
Растущие расходы на армию были тяжелым бременем для финансов империи, учитывая, что постоянные военные кампании приносили все меньше выгоды. Империя не захватывала новых тимаров для сипахи, не находила новых источников средств для жалованья янычарам.
Еще в 1523 году янычары попросили разрешить им жениться. В конце века, когда инфляция обесценила жалованье, обремененные семьями янычары начали применять свои ремесленные навыки в гражданской сфере. Их командиры стали зачислять на службу несуществующих солдат, чтобы увеличить платежную ведомость, и продавать места в полках торговцам и ремесленникам, столкнувшимся с конкуренцией со стороны янычар. На бумаге янычар становилось все больше, но в качестве войска от них было все меньше и меньше толку. Гордый воин-янычар былых дней, закаленный в бесчисленных боях с неверными, уступил место янычару-ремесленнику, который заботился о своей семье и лавке, и молился о том, чтобы никогда в жизни не попасть на поле боя. Однако при этом, он обладал всеми привилегиями, заслуженными его предшественниками.
Когда война перестала приносить доходы, янычары начали изыскивать источники обогащения дома — как законные, так и не совсем. Они приобрели дурную славу поджигателей. Стамбул был деревянным городом, всегда готовым загореться, и янычары пользовались этим для вымогательства. Горожане платили им за то, чтобы они не сжигали их дома и лавки, иначе потом приходилось платить за тушение. Когда янычары намечали к сносу какой-нибудь квартал, чтобы создать защитную полосу, жители квартала платили им, чтобы они устраивали защитную полосу где-нибудь в другом месте. Венцом всей этой бурной деятельности было мародерство на пепелище. Для янычар пожары в городе были нескончаемым повторением взятия Константинополя.
Их жадность часто доходила до мелочности (взять хотя бы «зубной сбор», который они взимали за поедание украденной еды), а их грандиозные мятежи были так же жестоки и, в конечном счете, бессмысленны, как любой крестьянский бунт.
Никто не понимал, что расширение границ прекратилось навсегда, что расширение империи достигло своего географического предела: османская армия продолжала время от времени одерживать победы, и почему бы не ожидать новых побед и завоеваний в будущем?
Величина и сложность державы османов в начале XVII века не имели прецедентов в истории — империя переросла средневековые механизмы, созданные для того, чтобы ей управлять.
В начале XVII века внутренние районы Анатолии были на грани всеобщего восстания.
Хаос и экономические неурядицы XVII века привели к тому, что империя была переполнена обездоленными. С тех пор как перестали расширяться границы, правящие классы усилили эксплуатацию низов, выжимая из них богатства, которые перестала приносить война. Чем выше росли налоги, тем больше земледельцев бежало с земли или уступало свои права местным «сильным людям». Росло количество разбойников и пиратов.
Последствием экономических потрясений XVII века в следующем столетии стало развитие торговли и рост имущественного неравенства; социальные и демографические изменения, по всей видимости, нашли отражение в более быстром, чем раньше, распространении эпидемий из города в город (заразу разносили войска и торговые караваны).
Чума обычно начиналась в Константинополе в апреле или в мае, достигала пика в августе и прекращалась в октябре; корабли везли ее в Каир и Александрию, караваны — в балканские города.
Если в XVI веке численность населения росла, то в XVII — падала, причем явственнее всего это было заметно в сельской местности, жители которой бежали в города, где было безопаснее. Там их ждала чума, но все равно доля христиан в городском населении на Балканах выросла очень сильно.
В структуре общества появлялись новые элементы, но древние традиции государственного управления не претерпели никаких изменений — государство не развивалось параллельно с обществом.
Пропасть между теорией и реальностью ширилась с каждым годом. Слишком многие люди жили не в реальном мире, а в лживых декорациях, начиная с султана с его иллюзорным всемогуществом и продолжая правительством, притворявшимся, что контролирует всю территорию империи, янычарами, притворявшимися, что они солдаты, улемой, притворявшейся, что верит во всемирное и вечное торжество ислама, наместниками, притворно покорными центральной власти, дающей им легитимность… Тысячи людей ежедневно приходили на работу во дворец Топкапы, но лишь человек двадцать из них занимались там чем-то действительно важным и нужным.
Европейский наблюдатель заметил: «Хотя турки и исписывают огромное количество бумаги, они не придают никакого значения этой документации и, как правило, просто сваливают ее в мешки, которые через месяц-другой выбрасывают».
Османский мир издавна был дуалистичен: вспомним о разделении вселенной на Дом мира и Дом войны, о различиях между жизнью на людях и гаремом, о притязаниях на власть над двумя морями и двумя континентами. Однако самое поразительное из всех противоречий империи, впервые проявившееся в начале XVII века, носит исторический характер: это противоречие между легкостью и быстротой, присущими ей в начале пути, и ленивой неповоротливостью позднейшего периода.
Когда европейцы хотели похвалить турецкий национальный характер, но так, чтобы было ясно, что они на самом деле о нем думают, они всегда вспоминали турецкую «терпеливость», под которой подразумевалась апатия.
Типичная позиция лирического героя турецкой поэзии: выкинь из головы бредни, которыми пичкают в мечетях, величие и красота былого — тлен и прах, и все мы смертны; так пойдем же в таверну и будем пить красное вино.
Преемник Мехмеда - Ахмед I не стал приводить закон в исполнение. После его вступления на престол в 1603 году османских принцев не убивали, что называется, в установленном порядке. Однако они оказались запертыми во дворце. В помещениях гарема начали скапливаться дядья и братья, и железный закон наследования власти самым способным сменился правом старшинства.
Принцев держали взаперти во внутренней части гарема, известной под названием Кафес — Клетка, где они ждали смерти, насильственной или естественной, или коронации, проводя свои дни в полном безделье, ублажаемые наложницами, неспособными производить потомство, полностью оторванные от течения жизни.
Занимать высокие посты было опасно. Шансы на выживание великого визиря равнялись одному к десяти, и один из них сравнил себя с муравьем, «которому Бог дает крылья лишь для его скорейшей погибели». Однако и сами султаны подвергались риску не меньшему, чем их подданные. Из тридцати шести султанов, опоясанных мечом Османа, семнадцать были низложены. Европейцы приобрели привычку винить османских владык в неслыханной тирании как раз в тот период, когда любая военная неудача могла стоить султану трона. Власть потихоньку ускользнула из рук султанов и перешла к их подданным.
Усиливалась коррупция, привычка требовать деньги за любую услугу укоренялась все глубже. Большую часть XVI века акче, османская серебряная монета, был весьма стабильной валютой Однако в 1600 году за золотой нужно было выложить уже 280 «кабацких монет», как называли акче. К тому времени финансовая основа, позволяющая строить долгосрочные планы, равно как и уверенность в том, что по мере роста территории империя будет с каждым днем богатеть, пошла в разнос. Акче, как пишет современный турецкий историк, «стали легкими, как листья миндального дерева, и ничего не стоящими, как капли росы».
Церемониальный порядок империи, некогда стройный, как гармония небесных сфер, стал сбоить и спотыкаться. Прежде султаны правили по семь, одиннадцать, двадцать лет, а теперь в среднем задерживались на троне лет на пять-шесть. Господари Молдавии и Валахии сменяли друг друга каждый год, тогда как раньше — раз в три года.
В кошмарный период между 1644 и 1656 годом, ставший апогеем «женского султаната», сменилось восемнадцать великих визирей, двенадцать великих муфтиев и восемнадцать капудан-пашей. Старый обычай содержать свиту, соответствующую рангу вельможи, только усиливал неразбериху, поскольку каждому сановнику нужно было подыскать места для целого косяка мелкой рыбешки; поскольку срок, проведенный ими на той или иной должности, обещал быть непродолжительным, они стремились любыми средствами взобраться повыше.
Татарская Орда по-прежнему совершала свои ужасные набеги: с невероятной скоростью преодолевала огромные расстояния, незаметно углубляясь на вражескую территорию, и затем внезапно разворачивалась, чтобы грабить, жечь и убивать на обратном пути. Однако османской армии, как единому целому, едва удавалось добраться до границы до наступления осенней распутицы.
Армия росла с каждым годом.
В 1595 году жалованье получали 48 тысяч солдат; в 1652-м — 85 тысяч, почти вдвое больше.
Растущие расходы на армию были тяжелым бременем для финансов империи, учитывая, что постоянные военные кампании приносили все меньше выгоды. Империя не захватывала новых тимаров для сипахи, не находила новых источников средств для жалованья янычарам.
Еще в 1523 году янычары попросили разрешить им жениться. В конце века, когда инфляция обесценила жалованье, обремененные семьями янычары начали применять свои ремесленные навыки в гражданской сфере. Их командиры стали зачислять на службу несуществующих солдат, чтобы увеличить платежную ведомость, и продавать места в полках торговцам и ремесленникам, столкнувшимся с конкуренцией со стороны янычар. На бумаге янычар становилось все больше, но в качестве войска от них было все меньше и меньше толку. Гордый воин-янычар былых дней, закаленный в бесчисленных боях с неверными, уступил место янычару-ремесленнику, который заботился о своей семье и лавке, и молился о том, чтобы никогда в жизни не попасть на поле боя. Однако при этом, он обладал всеми привилегиями, заслуженными его предшественниками.
Когда война перестала приносить доходы, янычары начали изыскивать источники обогащения дома — как законные, так и не совсем. Они приобрели дурную славу поджигателей. Стамбул был деревянным городом, всегда готовым загореться, и янычары пользовались этим для вымогательства. Горожане платили им за то, чтобы они не сжигали их дома и лавки, иначе потом приходилось платить за тушение. Когда янычары намечали к сносу какой-нибудь квартал, чтобы создать защитную полосу, жители квартала платили им, чтобы они устраивали защитную полосу где-нибудь в другом месте. Венцом всей этой бурной деятельности было мародерство на пепелище. Для янычар пожары в городе были нескончаемым повторением взятия Константинополя.
Их жадность часто доходила до мелочности (взять хотя бы «зубной сбор», который они взимали за поедание украденной еды), а их грандиозные мятежи были так же жестоки и, в конечном счете, бессмысленны, как любой крестьянский бунт.
Никто не понимал, что расширение границ прекратилось навсегда, что расширение империи достигло своего географического предела: османская армия продолжала время от времени одерживать победы, и почему бы не ожидать новых побед и завоеваний в будущем?
Величина и сложность державы османов в начале XVII века не имели прецедентов в истории — империя переросла средневековые механизмы, созданные для того, чтобы ей управлять.
В начале XVII века внутренние районы Анатолии были на грани всеобщего восстания.
Хаос и экономические неурядицы XVII века привели к тому, что империя была переполнена обездоленными. С тех пор как перестали расширяться границы, правящие классы усилили эксплуатацию низов, выжимая из них богатства, которые перестала приносить война. Чем выше росли налоги, тем больше земледельцев бежало с земли или уступало свои права местным «сильным людям». Росло количество разбойников и пиратов.
Последствием экономических потрясений XVII века в следующем столетии стало развитие торговли и рост имущественного неравенства; социальные и демографические изменения, по всей видимости, нашли отражение в более быстром, чем раньше, распространении эпидемий из города в город (заразу разносили войска и торговые караваны).
Чума обычно начиналась в Константинополе в апреле или в мае, достигала пика в августе и прекращалась в октябре; корабли везли ее в Каир и Александрию, караваны — в балканские города.
Если в XVI веке численность населения росла, то в XVII — падала, причем явственнее всего это было заметно в сельской местности, жители которой бежали в города, где было безопаснее. Там их ждала чума, но все равно доля христиан в городском населении на Балканах выросла очень сильно.
В структуре общества появлялись новые элементы, но древние традиции государственного управления не претерпели никаких изменений — государство не развивалось параллельно с обществом.
Пропасть между теорией и реальностью ширилась с каждым годом. Слишком многие люди жили не в реальном мире, а в лживых декорациях, начиная с султана с его иллюзорным всемогуществом и продолжая правительством, притворявшимся, что контролирует всю территорию империи, янычарами, притворявшимися, что они солдаты, улемой, притворявшейся, что верит во всемирное и вечное торжество ислама, наместниками, притворно покорными центральной власти, дающей им легитимность… Тысячи людей ежедневно приходили на работу во дворец Топкапы, но лишь человек двадцать из них занимались там чем-то действительно важным и нужным.
Европейский наблюдатель заметил: «Хотя турки и исписывают огромное количество бумаги, они не придают никакого значения этой документации и, как правило, просто сваливают ее в мешки, которые через месяц-другой выбрасывают».
Османский мир издавна был дуалистичен: вспомним о разделении вселенной на Дом мира и Дом войны, о различиях между жизнью на людях и гаремом, о притязаниях на власть над двумя морями и двумя континентами. Однако самое поразительное из всех противоречий империи, впервые проявившееся в начале XVII века, носит исторический характер: это противоречие между легкостью и быстротой, присущими ей в начале пути, и ленивой неповоротливостью позднейшего периода.
Когда европейцы хотели похвалить турецкий национальный характер, но так, чтобы было ясно, что они на самом деле о нем думают, они всегда вспоминали турецкую «терпеливость», под которой подразумевалась апатия.
Типичная позиция лирического героя турецкой поэзии: выкинь из головы бредни, которыми пичкают в мечетях, величие и красота былого — тлен и прах, и все мы смертны; так пойдем же в таверну и будем пить красное вино.
Турецкая «диванная поэзия» стала, к тому же, не более чем перекладыванием с места на место одного и того же набора слов и понятий.
В XVII веке империя спряталась в раковину — жила своей жизнью и знать ничего не желала о Западе, его обычаях и нравах. Две Европы расходились все дальше, и каждая, за неимением точных данных, была убеждена в своем превосходстве. Запад гордился своей наукой, и одним из следствий этого стало появление карантинных станций вдоль всей османской границы. Наплыв вероотступников прекратился: все меньше находилось европейцев, желающих превратиться в турка, да и сами турки были все меньше расположены принимать таких людей.
К началу XVIII века в цепенеющей империи сложилось множество причудливых полуавтономных формаций, которые, казалось бы, должны были быть реорганизованы и поглощены центральной властью, а вместо этого так и обветшали вместе с империей, словно эксцентричные жильцы загородного коттеджей.
Нечто схожее было в судьбе двух империй - Испанской и Османской, чья борьба за власть над Средиземноморьем и Центральной Европой в XVI веке казалась современникам столь судьбоносной, а их потомкам столетие спустя — столь малозначимой. Обе империи пошли в рост в одно и то же время, обе казались несокрушимыми — и обе начали путь под гору в XVII веке, становясь все более спесивыми, слабыми и ограниченными. Между двумя гигантами, словно карлик-рефери, была зажата Венеция, золотой век которой закончился тогда же, когда главные действующие лица XVI века уступили место тем, кто раньше был не более чем зрителем.
К началу XVIII века в цепенеющей империи сложилось множество причудливых полуавтономных формаций, которые, казалось бы, должны были быть реорганизованы и поглощены центральной властью, а вместо этого так и обветшали вместе с империей, словно эксцентричные жильцы загородного коттеджей.
Нечто схожее было в судьбе двух империй - Испанской и Османской, чья борьба за власть над Средиземноморьем и Центральной Европой в XVI веке казалась современникам столь судьбоносной, а их потомкам столетие спустя — столь малозначимой. Обе империи пошли в рост в одно и то же время, обе казались несокрушимыми — и обе начали путь под гору в XVII веке, становясь все более спесивыми, слабыми и ограниченными. Между двумя гигантами, словно карлик-рефери, была зажата Венеция, золотой век которой закончился тогда же, когда главные действующие лица XVI века уступили место тем, кто раньше был не более чем зрителем.
В 1683 году великий визирь Кара-Мустафы осадил Вену и мог бы её захватить, но ошибся в расчетах и австрийцев спасли союзники – немцы и поляки.
Турок гнали вниз по Дунаю до самого Белграда. Впервые в истории Османская империя была вынуждена уступить христианам значительные территории.
За шестнадцать лет войны, последовавшей за разгромом под Веной, Османская империя потерпела множество катастрофических поражений. Австрийцы изгнали турок из Венгрии. Венецианцы оккупировали Пелопоннес.
В 1643 году Османская империя вернула себе Багдад, отняв его у персов, в шестидесятые годы того же века великие визири из династии Кёпрюлю окончательно изгнали византийцев из Леванта и захватили Украину; в 1711 году русский царь Петр Великий попал в окружение на реке Прут и был вынужден заключить --унизительный мирный договор; в 1730-е австрийцы потеряли Белград. Порой казалось, что империя еще способна стряхнуть с себя летаргический сон, преодолеть замешательство и вновь пойти по прежнему пути завоеваний.
Однако удары, которые приходилось ей переносить, с каждым разом становились все сокрушительнее. В 1674 году при Сен-Готарде турки потерпели первое поражение от Габсбургов на суше. Затем последовала кошмарная катастрофа под Веной, а после нее — целая череда поражений, завершившаяся в 1699 году унизительным Карловицким миром.
Неуклонно росло могущество Российской империи, продолжалось неослабное противостояние с Персией.
Белградский договор 1739 года, и договоры, заключенные в 1748 году с Персией, дали империи почти полстолетия мира — уникальное явление в ее истории. Когда османы решили прервать этот мир и начали новую череду войн с Россией, они потерпели полнейшее фиаско, показавшее, насколько нереалистичными были их ожидания и сколь мало пользы извлекли они из долгой передышки.
В 1800 году Наполеон оккупировал Египет; целостность османских владений теперь обеспечивалась не столько самостоятельной политикой властей империи, сколько противоречиями между интересами европейских держав.
В конце XVIII века империя больше не страшила врагов боевой мощью. Она продолжала существовать только благодаря великим державам, которые не желали, чтобы она развалилась и была поглощена их собственными соперниками.
Когда в 1807 году Наполеон и российский царь Александр I встретились в Тильзите, чтобы поделить мир, они разделили на две части и Османскую империю, так и не договорившись, правда, что делать с Константинополем.
Во времена наполеоновских войн Турция оказывалась вовлеченной в самые неожиданные союзы — то с Россией, то с Францией. И каждый раз совместные военные действия вызывали у союзников Порты одну и ту же реакцию: они восхищались храбростью и боевыми качествами солдат, на чем свет стоит ругали их командиров и в самых мрачных красках описывали систему выучки, организацию и вооружение. «Они наступают беспорядочными группами, атакуют, как придется», — отмечал Райкот в 1699 году. Наполеон называл турок «азиатским сбродом» и, если обстоятельства не вынуждали его искать союза с империей, мог вывести всех пленных в поле и расстрелять, как это было под Акрой.
Однако удары, которые приходилось ей переносить, с каждым разом становились все сокрушительнее. В 1674 году при Сен-Готарде турки потерпели первое поражение от Габсбургов на суше. Затем последовала кошмарная катастрофа под Веной, а после нее — целая череда поражений, завершившаяся в 1699 году унизительным Карловицким миром.
Неуклонно росло могущество Российской империи, продолжалось неослабное противостояние с Персией.
Белградский договор 1739 года, и договоры, заключенные в 1748 году с Персией, дали империи почти полстолетия мира — уникальное явление в ее истории. Когда османы решили прервать этот мир и начали новую череду войн с Россией, они потерпели полнейшее фиаско, показавшее, насколько нереалистичными были их ожидания и сколь мало пользы извлекли они из долгой передышки.
В 1800 году Наполеон оккупировал Египет; целостность османских владений теперь обеспечивалась не столько самостоятельной политикой властей империи, сколько противоречиями между интересами европейских держав.
В конце XVIII века империя больше не страшила врагов боевой мощью. Она продолжала существовать только благодаря великим державам, которые не желали, чтобы она развалилась и была поглощена их собственными соперниками.
Когда в 1807 году Наполеон и российский царь Александр I встретились в Тильзите, чтобы поделить мир, они разделили на две части и Османскую империю, так и не договорившись, правда, что делать с Константинополем.
Во времена наполеоновских войн Турция оказывалась вовлеченной в самые неожиданные союзы — то с Россией, то с Францией. И каждый раз совместные военные действия вызывали у союзников Порты одну и ту же реакцию: они восхищались храбростью и боевыми качествами солдат, на чем свет стоит ругали их командиров и в самых мрачных красках описывали систему выучки, организацию и вооружение. «Они наступают беспорядочными группами, атакуют, как придется», — отмечал Райкот в 1699 году. Наполеон называл турок «азиатским сбродом» и, если обстоятельства не вынуждали его искать союза с империей, мог вывести всех пленных в поле и расстрелять, как это было под Акрой.
Война давала властям оправдание для повышения налогов, четвертая часть которых тратилась на нужды султана и дворца. Война очищала улицы от беспокойных янычар и сипахи. Война выводила Османскую империю на поле боя, раздувала потухшие угли былой доблести и приводила в движение заржавевшие шестеренки старинного механизма. И не имело значения, чем закончится поход — победой или поражением; империя исправно продолжала вести войны и тогда, когда османская армия давно уже не была покрытым славой воинством, собирающим богатый урожай трофеев, и маршировала от одного бесславного и практически неизбежного поражения к другому.
Австрийский генерал, командовавший христианским войском, позже писал о великой отваге и стойкости, проявленной турками в этом сражении, но в то же время сообщал, что был в высшей степени удивлен их необъяснимой неумелостью в обращении с пикой, которую он называл «королевой оружия».
Когда в османском государстве наступили разброд и шатание, капыкулу стали вести себя по-новому. Раньше единственной целью их жизни было исполнение воли султана; теперь же, когда султан был у них в руках, целью жизни стала власть. Стремление к власти заставляло их вступать в ожесточенные конфликты друг с другом, делиться на враждующие группировки, продвигать своих ставленников и наносить друг другу удары в спину. Мир, который они создали сами для себя, был гораздо более страшным и опасным, чем прежний, в котором их судьба всецело зависела от воли султана.
Удальство и энергия былых дней сменились удушающей теснотой Клетки, упадком в пограничных областях, мрачным лабиринтом испуганных улиц, скукой жизни в гареме. Все это напоминало галерное рабство, а кроме того, бередило национальное самосознание — пока империя наконец не стала производить еще и впечатление тюрьмы народов.
К 1826 году янычарам удалось настроить против себя даже тех, кто раннее им сочувствовал. Янычары грабили лавочников, если те не хотели им платить, открывали собственные лавки и заставляли поставщиков продавать им товар по смехотворно низким ценам; силой монополизировали уважаемые ремесла и превращали их в средство для вымогательства: скажем, продавали сотню кирпичей по цене тысячи. Для них не было ничего святого. На Пасху они расстилали на улицах плащи и требовали у христиан плату за проход по ним. По пятницам, когда правоверные направлялись к мечети, они горланили неподалеку похабные песни под гитару, а однажды ограбили самого кадия Стамбула. Янычары поджигали дома, выносили вещи и насиловали женщин, совершали рейды по окрестностям столицы и нападали на деревни, словно разбойничья орда. И при всем этом они и воевать-то толком не умели, проигрывая в сражениях не только современным армиям, но даже мятежным грекам.
Австрийский генерал, командовавший христианским войском, позже писал о великой отваге и стойкости, проявленной турками в этом сражении, но в то же время сообщал, что был в высшей степени удивлен их необъяснимой неумелостью в обращении с пикой, которую он называл «королевой оружия».
Когда в османском государстве наступили разброд и шатание, капыкулу стали вести себя по-новому. Раньше единственной целью их жизни было исполнение воли султана; теперь же, когда султан был у них в руках, целью жизни стала власть. Стремление к власти заставляло их вступать в ожесточенные конфликты друг с другом, делиться на враждующие группировки, продвигать своих ставленников и наносить друг другу удары в спину. Мир, который они создали сами для себя, был гораздо более страшным и опасным, чем прежний, в котором их судьба всецело зависела от воли султана.
Удальство и энергия былых дней сменились удушающей теснотой Клетки, упадком в пограничных областях, мрачным лабиринтом испуганных улиц, скукой жизни в гареме. Все это напоминало галерное рабство, а кроме того, бередило национальное самосознание — пока империя наконец не стала производить еще и впечатление тюрьмы народов.
К 1826 году янычарам удалось настроить против себя даже тех, кто раннее им сочувствовал. Янычары грабили лавочников, если те не хотели им платить, открывали собственные лавки и заставляли поставщиков продавать им товар по смехотворно низким ценам; силой монополизировали уважаемые ремесла и превращали их в средство для вымогательства: скажем, продавали сотню кирпичей по цене тысячи. Для них не было ничего святого. На Пасху они расстилали на улицах плащи и требовали у христиан плату за проход по ним. По пятницам, когда правоверные направлялись к мечети, они горланили неподалеку похабные песни под гитару, а однажды ограбили самого кадия Стамбула. Янычары поджигали дома, выносили вещи и насиловали женщин, совершали рейды по окрестностям столицы и нападали на деревни, словно разбойничья орда. И при всем этом они и воевать-то толком не умели, проигрывая в сражениях не только современным армиям, но даже мятежным грекам.
Летом 1826 г. янычары устроили очередное восстание в Стамбуле, но подготовленные к нему власти восстание подавили, после чего распустили войско янычар.
В эти годы от империи откололся Египет и османы даже вынуждены были защищать от египетского войска Стамбул с помощью русской армии (1833г).
Атмосфера всеобщего смятения, некогда свойственная лишь кратким периодам междуцарствия, теперь господствовала в империи постоянно.
XIX столетие не было милостиво к османам. На их города словно опустилась серая пелена, и не было уже ни великолепных зрелищ, ни грандиозных процессий, которые могли бы ее разогнать, поскольку средневековая цеховая система распадалась. Даже султанский двор стал менее ярким и более замкнутым, да и военные, одетые в хаки и фуражки, выглядели далеко не так эффектно, как когда-то.
В то время многие уже говорили вслух, что с эстетической точки зрения империя довольно уродлива, что ее стиль — дурная мешанина западных влияний. Ее архитектура свелась к пустым финтифлюшкам, что турецкие всадники лишились своих былых преимуществ, но не овладели новыми: «Люди, привыкшие сидеть скрестив ноги и поджимать колени к животу, будучи облаченными в тесные мундиры и узкие штаны, все время съезжают с седла».
Расходы османского султана были теперь вопросом международной политики. В 1854 году империя впервые разместила облигации займа на Лондонской бирже, и с того дня держать ответ за расточительство предстояло уже не перед османским крестьянином. Янычар, которые могли бы вслух возмутиться мотовством двора, больше не было. Одни лишь требования мирового рынка облигаций могли сдержать поток безумных трат — и в 1875 году империя была вынуждена объявить себя банкротом.
Первое заседание турецкого парламента состоялось в марте 1877 года, а вскоре грянула война с Россией. 20 января 1878 года русские прорвались через перевал Шипка и взяли Эдирне. Столкнувшись с критикой со стороны депутатов, султан распустил парламент.
В то время многие уже говорили вслух, что с эстетической точки зрения империя довольно уродлива, что ее стиль — дурная мешанина западных влияний. Ее архитектура свелась к пустым финтифлюшкам, что турецкие всадники лишились своих былых преимуществ, но не овладели новыми: «Люди, привыкшие сидеть скрестив ноги и поджимать колени к животу, будучи облаченными в тесные мундиры и узкие штаны, все время съезжают с седла».
Расходы османского султана были теперь вопросом международной политики. В 1854 году империя впервые разместила облигации займа на Лондонской бирже, и с того дня держать ответ за расточительство предстояло уже не перед османским крестьянином. Янычар, которые могли бы вслух возмутиться мотовством двора, больше не было. Одни лишь требования мирового рынка облигаций могли сдержать поток безумных трат — и в 1875 году империя была вынуждена объявить себя банкротом.
Первое заседание турецкого парламента состоялось в марте 1877 года, а вскоре грянула война с Россией. 20 января 1878 года русские прорвались через перевал Шипка и взяли Эдирне. Столкнувшись с критикой со стороны депутатов, султан распустил парламент.
Последние десятилетия умирающей империи, несомненно, были отмечены всплеском жестокости: наступление эры самодовольного торжества христианства вызывало у мусульман озлобление. Этим, возможно, объясняется сравнительно небольшое количество эмигрирующих в Соединенные Штаты — причем многие возвращались назад
Несколько миллионов мусульман перебралось с потерянных территорий во внутренние области империи: крымские татары, черкесы, балканские крестьяне и горожане.
Страхи и зависть расцветали пышным цветом. Народные восстания вызывали у турок, привыкших к роли пастырей покорного стада, ужас и растерянность. Следствием этого сплошь и рядом была резня, и власти не предпринимали практически никаких усилий для прекращения кровопролития. Зверства, чинимые турками в те годы, по сей день остаются весьма щекотливой темой, хотя, конечно, жестокость была взаимной.
В 1908 году группа офицеров расквартированной в Македонии армии подняла восстание в Салониках — городе, который империи предстояло потерять через семь лет. Восставшие называли себя «Обществом единения и прогресса». Их первые успехи вызвали в обществе взрыв восторга. В столице турки, армяне, греки и евреи бросались друг другу в объятия, переполненные надеждами и братскими чувствами.
Осенью 1908 года были проведены выборы, по результатам которых младотурки из «Общества единения и прогресса» получили все, кроме одного, — места в палате представителей. Через полгода исламисты, тайно поддерживаемые султаном, предприняли попытку переворота. Попытка провалилась
Младотурки втянули империю в Первую мировую войну. Турция вступила в войну, в которой ей предстояло сражаться с русскими на Кавказе и в Восточной Анатолии, с англичанами в Персидском заливе, Сирии и Палестине, с греками во Фракии.
С приближением конца Первой мировой войны становилось все яснее, что империя обречена.
1 ноября 1922 года Великое национальное собрание приняло закон, отделявший султанат от халифата, а вскоре султану Вахидеддину сообщили, что его должность упразднена.
4 ноября 1922 года последний султан принял у своих министров печати, служившие верой и правдой шесть сотен лет, а потом, испуганный и оставленный всеми, попросил британские оккупационные власти обеспечить ему безопасный выезд из Стамбула.
Несколько миллионов мусульман перебралось с потерянных территорий во внутренние области империи: крымские татары, черкесы, балканские крестьяне и горожане.
Страхи и зависть расцветали пышным цветом. Народные восстания вызывали у турок, привыкших к роли пастырей покорного стада, ужас и растерянность. Следствием этого сплошь и рядом была резня, и власти не предпринимали практически никаких усилий для прекращения кровопролития. Зверства, чинимые турками в те годы, по сей день остаются весьма щекотливой темой, хотя, конечно, жестокость была взаимной.
В 1908 году группа офицеров расквартированной в Македонии армии подняла восстание в Салониках — городе, который империи предстояло потерять через семь лет. Восставшие называли себя «Обществом единения и прогресса». Их первые успехи вызвали в обществе взрыв восторга. В столице турки, армяне, греки и евреи бросались друг другу в объятия, переполненные надеждами и братскими чувствами.
Осенью 1908 года были проведены выборы, по результатам которых младотурки из «Общества единения и прогресса» получили все, кроме одного, — места в палате представителей. Через полгода исламисты, тайно поддерживаемые султаном, предприняли попытку переворота. Попытка провалилась
Младотурки втянули империю в Первую мировую войну. Турция вступила в войну, в которой ей предстояло сражаться с русскими на Кавказе и в Восточной Анатолии, с англичанами в Персидском заливе, Сирии и Палестине, с греками во Фракии.
С приближением конца Первой мировой войны становилось все яснее, что империя обречена.
1 ноября 1922 года Великое национальное собрание приняло закон, отделявший султанат от халифата, а вскоре султану Вахидеддину сообщили, что его должность упразднена.
4 ноября 1922 года последний султан принял у своих министров печати, служившие верой и правдой шесть сотен лет, а потом, испуганный и оставленный всеми, попросил британские оккупационные власти обеспечить ему безопасный выезд из Стамбула.